Темные тучи.

Тёмные тучи внезапно закрыли Солнца свет,
Грома раскаты гремели как пушек залпы,
Когда приходит смерть,ей не скажешь - нет,
И не спасёт тебя никто от озверевшей толпы,

Кем бы ты ни был,сегодня ты враг для них,
И тебя не жалея,затопчет толпа зверья,
В той злобной толпе никогда не читали книг,
И им не нужна совершенно и жизнь твоя,

Женщин распнут не жалея,а мужчин на ножи,
Даже детей убьют,биты,кастеты и нож в крови,
Все,кто иные,им нельзя там больше жить,
И там не будет больше ни мира,и ни любви,

Дым и огонь,стены и окна,смерть уже близка,
Брат задохнулся,сестру обесчестила стая зверей,
От жуткой смерти ничья нас не защитила рука,
А они всё не уймутся,калеча трупы и орут Убей,

Кровью нашей напились сполна все вампиры вокруг,
А ведь ещё вчера наши убийцы называли нас - друг,
Но грозовые тучи не пролились дождём,
Мы уже не воскреснем,мы уже в рай идём,

Гроза не закончилась,вновь гремит тот гром,
И влетает снаряд смертельный уже в твой дом,
А весь мир закрывает на всё глаза и спокойно спит,
И страна-демократия равнодушно во сне храпит...


Воин России.


Источник

А вдруг...

Анекдот.


На приеме в американском посольстве посол США похвастался, что, дескать, есть у них в штате Алабама колдун – мертвых поднимает.

Присутствующий на приеме В.М. Молотов невозмутимо pfметил, что и в СССР есть замечательный человек - спортсмен, который бегом обгоняет самолет.

Н.С. Хрущев, прослышав про этот факт, вызвал к себе Молотова.

- Ты чего это, Михалыч, зазря языком треплешь? А ну как – потребуют предъявить чудо-спортсмена?

- Мы сначала потребуем, чтобы они своего некроманта предъявили...

- А если предъявят?

- Потребуем проверки, пусть подымет… Сталина, к примеру.

- А ну как, – подымет?!?

- Тогда ты, Никитка, не то что самолёт – ракету обгонишь!

Белое предвидение.

Ищите нас не на "В Контактах",
А на полях сражений.
   Не в "Одноклассниках" каких-то,
А там, где напряженье
Жил и мышц давно вышло за рамки
И сил нам прибавляет
Не "энергетик" в американской модной банке,
А лишь сознанье - мы помним,
Как давали народу святое обещанье.
   За то, чтоб стало оно явью,
Мы выложимся до последнего дыханья...
   Все наши силы - словно, кровь для Вани...
   И Новороссия - она жить будет.
  Жить будет, даже если нас не станет!!
   Поверь, товарищ, брат... Мы тоже заждались...
   Вот-вот гром грянет...
   И миг - тот самый, грозный, страшный, - он настанет -
- И к черту, к богу, к облакам
   Взлетит земля -
- И грохот взрыва потрясет,
Снаряд из танка разметает
  Остатки наглости всех тех, кто осаждает
   Границы наши...
   И развернутся знамена
Русской Православной,
"Спарты", "Сомали",
"Медведевцев", "Варяга"!!!
   А я...
   У склона опаленного оврага
Я, вдруг, споткнусь и,
Прежде, чем упасть, покрою матом
Того стрелка с нашивкой
"Рабовласнык" на груди...
   Мне не подняться больше...
   Не дойти...
   Лежу в траве, средь одуванчиков,
Спаленных "Ураганом", кассетным фосфорным...
   Твою же мать...
   А так хотелось выпить
В освобожденном Славянске...
   Но перья птицы-славы - хреновый щит,
А снайпер бил в упор, наверняка...
   Но ничего - у Господа всегда я -
- Персона грата...
   Вот и выпью с ним пивка...
   И с высока
Взгляну, как наши
За весь Донбасс дают фашистам тумака...
   Вот так. Без пафоса.
   Увы, но все мы смертны...
   Лишь позже подвиг наш сочтут бессмертным.
   А памятником станет нам страна.
   Страна, которую мы, все же, отстояли!!
   Себе - на память. Людям - на века.

Источник: Андрей Северьянов. Проза. Ру.

Донецк.

Влажный, тёплый день зимы, очень похожий на раннюю весну. На улицах города полно народа. Работает в обычном режиме транспорт. На остановке много людей. Слышны громкие, грозные взрывы. Невольно притормаживаю шаг, прислушиваясь, чтобы определить расстояние и направление выстрелов, замечаю суровые и тревожные взгляды людей в сторону грома-взрыва. Наперерез мене, быстрым шагом идет мужчина с бегущим мальчиком лет трёх, с улыбкой на лице. Видно, что бежать рядом с папой ему нравится. Впереди меня спокойно идут трое мальчишек от семи до девяти лет. Не знаю, что меня заставило пойти следом за ними, наверное то, что изначально я вышла прогуляться и наши пути совпали. А вероятнее всего мысль, что нужно детей, направить домой. Мальчишки сошли с тротуара и побежали на мокрую, земляную горку, возвышенность стадиона, под лысый куст сирени, насквозь просматривавшийся и затаились, тихонько пересмеиваясь. Было видно, что они что-то замышляют. Я не успела им сделать предупреждение, как вдруг, дружно, речёвкой, в три юных глотки, звонко раздалось: "Все бабы дуры!" Я остолбенела и решила посмотреть на этих баб. 

По дорожке стадиона прохаживались две девочки на пару лет  старше ребят, они о чём-то мило беседовали, услышав дразнилку в свой адрес, девочки развернулись и направились в сторону мальчишек, но увидев меня, засмеялись и пошли во двор дома. Ребята продолжали кричать: "Все бабы дуры!"- видя, что им за это ничего не будет. Я успокоилась за девочек, и подошла ближе к ребятам. 
     
- Мальчики, быстренько по домам. Вы разве не знаете, что вовремя обстрелов   нужно бежать домой?  
- А мы здесь близенько живём. Сейчас пойдём, - улыбнувшись ответили ребята, завернув в ближайший двор.
     
Дети, ежедневно, стоят на остановках, ходят в школу, ездят в спортивные секции,

танцы, всевозможные кружки и
единоборства, дети везде, их невозможно спрятать, закрыть, да и куда спрятать, если нужно ходить в школу, если сами квартиры и дома обстреливаются?! Какими нужно быть чудовищами, чтобы стрелять по школам, в которых находятся дети, что и произошло недавно в Зайцево по факту, обстреляли школу, вместе с детьми. Это не правда, что у нас гражданская война! У нас нет гражданской войны! Это украинские наёмники убивают детей Донбасса и уничтожают население по указке заокеанских хозяев!


Источник: Анна Серпокрылова 2. Проза. Ру.

Ответ критикам Донбасса.

 Ты сидишь на ровной попе,

рассуждая из Тамбова,

что мужчин нет на Донбассе,

что они у баб под юбкой,

что они все облажались

и обабились, однако.

"Нет мужчин! И все! И точка!" -

пишешь ты в своем "Фейсбуке",

пишешь в комментах на сайтах,

говоришь своим знакомым,

возмущаясь неподдельно...

И сидишь на ровной попе

на любимом на диване,

попивая пиво "Лагер"

(или что там есть в России?)...

Результат не изменился:

ты сидишь, весь возмущенный,

сопли дуешь пузырями,

растопырив круто пальцы,

клацаешь клавиатурой:

"Вы уроды на Донбассе!"

И горишь! И негодуешь!..

Нет мужчин? Так в чем проблема?!

Покупай билет на поезд

(благо, ходят до Ростова!),

камуфляж купи и берцы

(можешь броник и разгрузку!),

приезжай! Тебя мы встретим.

Обещаю, право слово!

Докажи, что ты мужчина,

а не балабол отстойный!

Ведь оно, того, конечно,

очень смело из Тамбова

поливать подряд всех грязью,

очернять мужчин Донбасса,

бросить тень на добровольцев...

Ты крутой,наверно, перец,

раз такое строчишь в "сетке"...

Приезжай! Тебя мы встретим.

Докажи, что крут без меры!

Покажи пример донбассцам,

вдохнови и образумь их!

Ведь слова, они что ветер -

надо собственным примером...

А трепаться в интернете...

Много ль храбрости  в том надо?

Когда "ГРАДы" не утюжат,

когда есть работа, деньги,

когда едешь ты на вызов

не под свист летящей мины,

или чинишь ЛЭП, и рядом

с тобой пули не летают...

Что тут говорить, мужчинка?..

Оторви-ка свою попу

от любимого дивана,

сядь на поезд и давай-ка

дуй сюда, пока есть дело...

А трепаться, пустословить

оставь бабам да детишкам!

Или ссышь горячим паром?!......

Моя боль.

Постскриптум к статье "Как вернуться с войны?" 

Я противница войны. Была...

В далеком мирном сентябре 11-го года я написала:

"...Чтобы всех, в кого Арес вселился, уложить на ложе Афродиты...

Войны пусть случаются в постели: стоны, крики в бешеном экстазе -

Лучше пусть Сатиры и Эроты, чем останки тел в крови и грязи!..

Если смерть, так только от оргазма! Если травмы, - только родовые!

Пусть заткнутся старые шакалы - в Женщину вселилася Исида!

В Женщину вселилася Психея! В Женщину вселилась Артемида!

Чтобы мир стал чуточку светлее, в Женщину вселилась Афродита!"

Я женщина и мать... И я против войны! Но обугленная войной душа требует (настоятельно требует!) отмщенья! Не за себя, но за мою боль! А моя боль - это погибшие от рук украинских варваров дети! Моя боль - это слезы и безумный крик матерей, хоронивших своих детей после обстрелов ВСУ и "добробатов"! Моя боль - это смерть мирных граждан, не пожелавших преклонить колени перед "ПАРТНЕРАМИ"! Моя боль - тысячи истязаемых в застенках Хохланда мирных гражадан и ополченцев!

Это моя боль!!! И она требует отмщения!!!

И вслед за Малышом - Евгением Ищенко, комендантом и первым народным мэром города Первомайск (ЛНР, Новороссия), - я готова повторить, как клятву: "...Даже если погибну, все равно приду в Киев и вот этими вот руками..."!

Да, я готова продать свою душу Дьяволу, готова тысячи лет гореть в Аду, лишь бы все нацбатальоны, всех, кто истязал и расстреливал Донбасс, сковать единой цепью, завязав им глаза, строем выстроить перед ребятами с ДШКа и... Длинной очередью, на всю коробку!.. Над головами этих ублюдков!!! И рядом, за нашими ребятами, чтобы мирные люди, по которым стреляли эти укроупыри... Мирные люди, как свидетели неотвратимости наказания... Как свидетели исполнения нами обещанного... В память о погибших и изувеченных детях... В память о наших павших девчатах и ребятах...

А потом сказать людям: "Они - ваши!" Эти упыри... И отвернуться... Чтобы не видеть нового варварства! Чтобы заглушить, убить в себе чувство человечности! Во имя Человечности!!!

И тех, кто в Киеве, кто отдавал преступные приказы, стряпал законы и строил дикие планы, кто поддерживал убийство людей Донбасса... Их тоже! Но - повесить! Вдоль границы с Европой!.. Депутатов, губернаторов, партийных бонз, олигархов и прочих хозяйчиков и ганз, журналюг и журношлюшек, накачивавших людей ядом лжи...

А вот Порошенко, его советников и его администрацию, Яценюка с кабинетом министров... Этих повесить вдоль границы с Россией! С табличками "ПАРТНЕР"!!!

И тогда моя боль будет отомщена! Она не успокоится. Нет! Она останется со мной до гробовой доски! Но я буду удовлетворена! Морально...

А значит... Да, я, увы, не пацифистка! Уже!!!

Как и сотни, тысячи тех, кто защищал Донбасс, кто пережил наидичайшие обстрелы укровояк и выжил в этой мясорубке, кто хоронил своих детей, своих родных и друзей, погибших от рук "братского народа" и приказов "партнеров", кто... Не на камеру! Но жаждет Справедливости! Святой и Неотвратимой! Вопреки всем словоблудиям о "партнерах", "братском народе" и прочей белиберде!

"...Господи, Боже мой! на Тебя я уповаю; спаси меня от всех гонителей моих и избавь меня;

да не исторгнет он, подобно льву, души моей, терзая, когда нет избавляющего.

Господи, Боже мой! если я что сделал, если есть неправда в руках моих,

если я платил злом тому, кто был со мною в мире, - я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, -

то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою, и славу мою повергнет в прах.

Восстань, Господи, во гневе Твоем; подвигнись против неистовства врагов моих, пробудись для меня на суд, который Ты заповедал, -

сонм людей станет вокруг Тебя; над ним поднимись на высоту.

Господь судит народы. Суди меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей во мне.

Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи, ибо Ты испытуешь сердца и утробы, праведный Боже!

Щит мой в Боге, спасающем правых сердцем.

Бог - судия праведный, и Бог, всякий день строго взыскивающий,

если кто не обращается. Он изощряет Свой меч, напрягает лук Свой и направляет его,

приготовляет для него сосуды смерти, стрелы Свои делает палящими.

Вот, нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь;

рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил:

злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадет на его темя.

Славлю Господа по правде Его и пою имени Господа Всевышнего." (Псалтырь.7:2-18)

Как вернуться с войны?

Ноябрь. Уже идет к концу, к зиме... Пятница. Вот-вот простится и передаст покрывало ночи субботе... Ветер. Сильный. Бьет по окнам, по стенам. Цепляется за ветви в саду... Тоскливо...

Лежу в темноте. Хочется курить, но не хочу беспокоить хозяев. Они спят. Спят их дети. И лишь мне не спится... На каждую ночь своя причина. Как отговорка. Как самоуспокоение... Сегодня - ветер. Вчера - дождь. Что будет завтра?

Вопрос быстро исчезает, как и не было его. А перед глазами - Кировск и ноябрь. Год назад. Почти это же число... 14-е? 19-е? Вспомнится ли точно? Пока в записи не загляну, нет... А кто-то помнит дату, ставшую роковой. Его личную...

Не вытерпела. Встала. Прикрыла дверь в свою комнату и подошла к окну. Открыла настежь... Что ж, покурю без кофе... Пару сигарет, и - спать... Впрочем, кого обманываю? Себя?

В открытое окно ворвался ветер. Злой. Сырой. Чуть не погасил огонек зажигалки...

Сижу в окне. Смотрю в темноту. А перед глазами - ноябрь и Кировск... Как вернуться с войны?.. Сигарета шипит оплавленным фильтром, словно хочет сказать: "Заткнись и слушай! Себя! Свою память! Ветер!" Летит в темноту сада. Наставница...

Черт! Хочется выпить!.. Только... не поможет...

КАК... ВЕРНУТЬСЯ... С ВОЙНЫ?!!

Она же, сука, не отпускает!..

14-е или 19-е? Включить свет и найти записи? Стоит ли, даже ради покоя?..

Борьба противоположностей! Война и мир. Память и покой. Смерть и жизнь... Ни в прошлом, ни в настоящем. Уже. Как бы зависла между... Но уже знаю, что вот сейчас я опять вернусь туда, во Фрунзе, пригород Кировска, и опять увижу...

14-е или все-таки 19-е?

А важно ли так? Уже. Когда понесло...

Тогда "ГРАДы" укров отработали или только ствольная? А может, сто двадцатые? Важно ли?

Не успела осесть пыль разрывов и выветриться гарь взрывчатки, появились ребята с передка. Чуть погодя подтянулись из города...

Так всегда было: укры воевали с гражданскими... Шакалы искони нападают на слабых и беззащитных... Трупоеды...

Ночь растворяется сигаретным дымом. Оплывает. Блекнет. И перед глазами уже улица. И мы на ней. И люди. Кучками. И мужчина с пакетом. Как бы в центре. Посреди улицы. Идет. И мы - навстречу. Он спокоен. И люди. Они что-то знают, чего мы не знаем. Догадываемся только. И от этого как-то тревожно, муторно на душе...

- Она домой побежала. Как только начался обстрел. От соседей...

Наверно, это был ее отец. Открыл перед нами пакет... Буднично...

- Вот только что осталось...

Обреченно спокоен... Фатализм... Но разве можно привыкнуть к смерти? Пусть даже на войне... Лгут, что можно! Каждый раз, что бритвой по сердцу!

- Вот все, что нашли... Рядом разорвалось...

В пакете - лишь голова ребенка...

Лгут, лгут те, кто утверждает, что на войне привыкаешь к смерти! Они ее не видели... Они и на войне-то не были... Так, наблюдатели... Фиксаторы! Издалека...

Ночь завывает ветром, что баба ревет, убитая, растерзанная горем...

А он... Он говорил спокойно. Обреченно спокойно... Этот мужчина... Наверно, отец погибшей девочки... Это потом эмоции прорвались. С осознанием. С бабьим плачем... Но сперва - обреченность во взгляде, покорность неизбежному... Фатум... А потому - неосознанное спокойствие...

Он приходит с обстрелами. Жестокими. Неистовыми. Дикими. Этот фатализм... Может, раньше, когда осознаешь неизбежность происходящего. Которое может прийти к тебе. Не сегодня, так завтра или послезавтра...

Покорность. Неизбежному. Смерти. Но - не врагу! Не убийце-шакалу, бьющему по мирным из "ГРАДов"! Нет одной страны! И уже не будет! Ни любви, ни мирного сосуществования! В одной стране с убийцами... Детоубийцами! Непрощаемо...

Как вернуться с войны? Если нет сил простить... Если прощение - предательство светлых душ деток, убитых украинскими варварами! Им нет прощенья и не будет!.. Этим варварам... Как и стране, пришедшей убивать... А значит... С войны уже не вернуться? И только мстить?..

Ночь стелется ветром. А ветер - ожесточенно треплет занавески, волосы, больно стегает ими по лицу. И сигарета... (Которая?) Летит в черноту. И пальцы ищут новую. В пустой пачке... Новая пачка. Новая сигарета. Очередная затяжка... Как перемещение во времени...

Мстить... Пошел ли тот мужчина мстить? Наверно... Потому что нет уже пути назад. Потому что нет... Ничего нет более, кроме голоса и жажды крови!.. Видела не единожды...

И ночь ветром уже не в ноябрь несет, а в август. И уже не в Кировск, а в Первомайск...

Та же жестокость, дикость обстрелов. А фатализм... Он только зарождался, как сопротивление действительности, как неприятие Украины, как ненависть к недогосударству, приславшему убийц, там, где нормальные люди спокойно могут договориться...

Но с убийцей нельзя договориться... Патология, возведенная в кредо спустившихся с гор украинских первобытных стад псевдолюдей... Пролом во времени? Брешь? Позволившая пещерным, доисторическим, ископаемым существам (еще не людям, но уже и не обезьянам) ворваться в наше современное время...

- Мой район расстреливают...

Сережка "Балу"... Такой же большой. И такой же бесшабашный баламут... Вышел на дозор группы Вадимыча в конце июля... Такой великан былинный. В рубашке, бывшей некогда белой. С ДэШэКа на плечах. Как с жердинкой...

- Вот, хлопцы, принимайте в свою компанию. И инструментик у меня имеется, моя "Дашка" (кивнул на пулемет). Позаимствовал у бандер (улыбнулся)...

Он часто улыбался. Почти всегда. Даже когда волком выть хотелось... Но сейчас - серьезен, озабочен.

- Вадимыч, отпусти. На душе неспокойно как-то... Я вмиг обернусь. Только проверю, как там мои...

Свою семью он привел в Первомайск, из какого-то села из-под Попасной...

Мы не были в тот день на передке. Хотя Первомайск - он весь был передним краем, передовой... И Вадимыч отпустил. Группой...

Сквозь ад обстрела - без потерь... Бусик - у двора... И, как волшебство, далеко от нас, в начале улицы, - последние два разрыва. Обрываются гудящей тишиной, огромным облаком пыли...

Но разве бывает сказка на войне? Чудеса иногда случаются. А сказка...

Сережу связали... А он дико кричал... Ревел по-звериному... И, связанный, извиваясь змеей, кусал, грыз сухую выжженную землю, цеплялся за нее зубами и пытался ползти... Вглубь двора...

Я часто думаю, могу ли, должна ли, имею ли право писать о том, чему стала свидетелем? Можно ли такое вообще писать? Стоит ли? Нарушать сытый покой обывателя, удобно устроившегося перед телевизором или монитором ПК, с чипсами и бутылкой пива... Или блаженный покой самоуверенных домохозяек, часами просиживающих в ОК или ВК за обсуждением новой кофточки общей знакомой Машки из второго подъезда... Или что-то доказывать тем, вернувшимся из россий-украйн, ныне быкующим и фраерящимся перед пережившими обстрелы... Или портить общую официальную картинку... Стоит ли? И имею ли право?

А ночь издевается ветром, и я все никак не могу вернуться с войны... Боже, как хочется выпить!..

- На, пей! - Седой протягивает мне бутылку водки. - Пей!

Пью из горла. Большими глотками. Как воду. И иду к ребятам. Вглубь двора...

Подкашиваются ноги... Такое первый раз со мной... Я видела смерть. Я многое успела увидеть за эти два месяца войны! Но такое...

То, что было когда-то человеческим телом... Вернее, часть его... И прижатая к плечу головка ребеночка... Только головка... И ничего более... Совсем...

Как это можно описать словами? И как потом не сойти с ума, увидев такое?..

Как дать свою душу, свое сердце беспечному, бездушному обывателю, чтобы почувствовал, чтобы проникся нашей болью войны, испепелился ее горем? Как дать свои глаза тем, кто, сыто отрыгнув, выдает с икотой: "Сами этого хотели!" или "Та ладно! Ну, постреляли немного, и шо?! Не надо из мухи слона лепить!"?

А ночь как бы подсказывает. Воем ветра в трубе: "Мстить! Учить!" Мстить? "...Не мир пришел Я принести, но меч..."?

Сережа трое суток пролежал связанным в "холодной". И когда его выпускал Вадимыч, Седой мне сказал, чтоб не попадалась на глаза парню. "Смотри, он теперь всех женщин будет ненавидеть. Вы-то живы... Пока... А его Анюты..."

Ребята так их и похоронили, собрав, что можно было... Вместе... Подписав "Здесь покоятся погибшие от рук укрофашистов Анюта большая и Анюта маленькая"... Все... Конец... Анданте...

Растворяется ли дым в ночи? Та'ит ли боль, как тлеющая сигарета? Вспыхивает ли красным огоньком, как при затяжке и летит ли искрами в ночь? Эта боль... Не знаю...

Балу исчез ночью. Через неделю. Со своей "Дашкой". И лишь документы на столе...

Все догадывались и не осуждали. Лишь Вадимыч: "Зря он так..."

А потом были укроновости... Счастливый журналистик бодро так докладывал украинскому обывателю о том, что храбрые украинские перцы разогнали ДРГ террористов. Под Попасной. И даже одного убили... У самих же потерь нет...

Камера показала Сережу "Балу"...

Под утро вернулись ребята-попасняне, узнавшие в репортаже место, где погиб наш товарищ...

- Три "ГРАДа", "Урал" и "УАЗик"... Выгорели наухнарь... Серега укропа накрошил, видать... Там, в ярочке, где Серега их ждал... В общем, нет его уже, ярочка того... В новостях был, а теперь его нет... Свежак... И железо горелым мясом смердит...

Ночь дико скачет ветром по деревьям сада. Воем плачет в ветвях... По чему? По кому этот плач? По миру? Покою? По тебе?.. А вдалеке, будто ударили железом... По железной трубе... Второй раз... САУ... Снаряды приближаются свистом... В животе судорогой, будто ледяной ком... Нарастает... В ступни впились миллионы малюсеньких иголочек... Сюда?.. Свист растет и давит на нервы... Тупая боль внизу живота - еще одно напоминание о войне... Проходят над домом... Пронесло... Попустило... Рвануло... Тяжело и гулко... Ферросплавный? Вагонзавод?.. Где-то в той стороне...

"Минский мир два"... Реальность... А картинка на ТВ, спикером МинОба ЛэНэРэ: "Народной милицией ЛНР фактов нарушения режима прекращения огня со стороны ВСУ не зафиксировано..." Для кого эта ложь? Для чего?

"...Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство..."

(Ис.59:4)

Почему...

«Почему?»

Вопрос на грани философии, преследующий человека с того самого момента, когда он, еще маленький человечек, едва научившись говорить, начинает познавать мир вокруг себя.

И так до самой его смерти: миллион, миллиард «почему».

Не на все «почему» находятся ответы, а на те, что находятся... Иногда лучше, чтобы этих ответов и не было как бы... Вовсе!

«Почему? – Потому!»

Как отвечают родители надоедливым почемучкам…

Это от ребенка можно отделаться на какое-то время. А от себя? От своего личного «почему»?

Иногда люто тиранит это «почему». Порой звенит в мозгу комариным писком. Иной раз как бы исчезает, и забываешь о нем, а оно, это «почему», все равно возвращается и напоминает о себе, только более настойчиво.

И приходится искать ответ, который…

Долгожданный? Неожиданный? Предрешенный?

«…Все вещи – в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием.

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…»  (Еккл.1:8-9)

Озарение? Или – воспоминание?

Почему?

Почему Донбасс утопили в крови? Почему те, кто жил с Донбассом в одной стране, говорил на одном языке, одной веры с ним, вдруг полыхнули злобой к нему и злорадством над его горем и болью? Почему?.. Тысяча «почему?»!!!

Харьков. Днепропетровск. Запорожье. Одесса. Херсон. Николаев…

Ладно, Киев: в нем нацисты окопались всерьез и надолго, задолго до трагических событий весны 14-го – зимы 15-го!

Но что не так с этими городами, с этими областями? Почему злопыхательство взяло верх над сочувствием, состраданием, соучастием, добротой – исконно православными, русскими чертами характера?

Почему так? И не только с сантехником Ивановым, продавцом Сидоровой, но и интеллигентом Васечкиным, академиком Петровым? Ведь они не наци, и их деды-прадеды гниль нацистскую танками душили по Руси-матушке да по Европе! И вдруг – фашизм форева! Почему так?

А почему Гитлер пришел к власти?

«…Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было…» (Еккл.3:15)

Потому что молчали. Потому что ждали мессию. Потому что ожидали поводыря, Данко, который бы собственным сердцем осветил путь сквозь нацистскую тьму. Потому что верили, да не тем. Потому что…

Стало страшно!

От слухов, сплетен, новостных строк…

От картинки, показанной в телевизоре и в интернете…

И, в конце концов, – потому что наплевать, потому что «моя хата с краю», потому что…

Совесть, она, падла, – грызет! Немилосердно! Испепеляюще! Безумно!

Ведь там, на Донбассе, не пошли на поводу у Ахмета-Ефрема, не простили пролитую кровь ни в Киеве, ни в Одессе, ни в Мариуполе! Встали, жертвуя собой, своим благополучием и покоем, своими семьями и городами, встали на пути нового, украинского, фашизма! Встали, умываясь кровью и слезами, теряя товарищей, хороня своих близких, стиснув зубы, окаменели в своей неприступности, в своей святой ненависти, в своей вере, в своей правоте и своей памяти!

Они там, на Донбассе, не предали! Себя! Своих предков! Свою историю!

А маленький человечек, там, за пределами Донбасса, забившись в свой угол со своим «а что я один могу сделать?», живет своей обычной жизнью, ходит на работу, сидит в баре с друзьями, а по ночам, вернувшись от любовницы, тискает свою жинку и боится, очень боится, что все это может в один не очень прекрасный момент исчезнуть, что с его домом, с его городом могут сделать то же, что и с городами Донбасса, и даже, очень может быть, его могут убить.

Только вот сознательно ли, интуитивно, но он понимает, что – трус, понимает, что если бы он, его друзья, коллеги, соседи, друзья и коллеги соседей, и соседи друзей и коллег вышли бы все разом на улицу и громко сказали бы «нет!», то Донбасс не утопили бы в крови! Прекрасно понимает, что шакалы, даже сбившиеся в стаю, все равно остаются шакалами – трусливыми, способными питаться лишь падалью!

Понимает, и это его злит. Злит его собственная бездеятельность и его личная трусость. Злит, что его жизнь бежит серой мышкой, и что даже летучей мышью ей уже не стать…

Не то, что там, на Донбассе, где люди – кремень! От мала до велика и без разницы пола!

И уже злость на себя переходит в злость на этих, посмевших не стать на колени, людей Донбасса! И уже их горе, их беды наполняют серого человечка злопыхательством и злорадством: «вы этого хотели – получите»!

Серость…

А в серости, увы, все равны: и сантехник, и академик…

И вряд ли такой серый человечек подумает-задумается, что кровь невинно убиенных на Донбассе несмываемым пятном ложится и на него…

Вряд ли…

Увы…

Как бы «Послесловие»…

«… К тебе, Господи, взываю: твердыня моя! не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу.

Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему.

Не погуби меня с нечестивыми и с делающими неправду, которые с ближними своими говорят о мире, а в сердце у них зло.

Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им, отдай им заслуженное ими.

За то, что они невнимательны к действиям Господа и к делу рук Его, Он разрушит их и не созиждет их.

Благословен Господь, ибо Он услышал голос молений моих…»         (Пс.27:1-6)

Преданность.

Первомайск, ЛНР, Новороссия. Церковь после обстрела УА. Август 2014 года.

1.

Август...

Плавился солнцем на асфальте. Тек черной смолой, как слезами, в воронки. Лежал черно-серой придорожной гарью. Жадно трещал домами, облизываясь гудящим огнем пожаров. Тарахтел пожарными машинами, остервенело плюющими в огонь воду из рукавов.

Август…

Исходился истошным воплем соседей: «Там они! Там! Божечки! Та что же это?!» Криком Малыша, коменданта города: «Воду на меня!», – ломился с топором в горящий дом. Следом за комендантом нырял двумя ополченцами и пожарным в ненасытную пламенеющую пасть, ухающую удовольствием всепожирающей огненной страсти. Буднично свистел минами. Уверенным треском рвал железо, асфальт, воздух. Шепелявил осколками. Обыденно. Привычно. Рутинно.

И также обыденно и привычно, с отточенной годами точностью, работали пожарные. Устало косясь краем глаза на кусты разрывов, уже не кланялись осколкам, не вздрагивали от разрывов.

Также буднично, но суетливо, ополченцы баграми растаскивали пожарище. И тоже не кланялись осколкам – недосуг: комендант и трое их товарищей уже добрых пять минут не показывались из пламени!

Вода – сквозь окна и двери. Бьет в дом. Гонит огонь на улицу. От людей, что там, внутри. Спасаемых и спасателей.

Кто кого?

Момент истины: из пылающего дома выходят люди.

Четверо.

Последним – комендант.

На руках – тело мальчика лет восьми. Неживой тряпичной куклой.

Комендант подошел к своему джипу. Аккуратно положил мальчика на кем-то предусмотрительно расстеленный брезент. Как бы давно ставшими привычными движениями стал делать массаж сердца. Присевший рядом на корточки врач, осматривает, ощупывает ребенка, качает головой, кладет свои руки на руки Малыша. Глаза в глаза. Слезинка, другая побежала по испачканным сажей щекам коменданта, прокладывая светлые, чистые дорожки на его перекосившемся болью лице.

Прижался лицом к телу ребенка. «Прости, сынок! Прости!» – шепчет. А пальцы – судорожно гребут гарь с пересохшей земли. «Прости!» – захлебнулся то ли болью, то ли ненавистью.

Вскочил.

Взорвался безумным криком.

Через открытое окно выдернул из джипа автомат. Рожок – в небо. Неистовой очередью. Бешенным, диким криком – в безучастную синь: «Сука! Сука, Порошенко! Я тебя, тварь, лично на куски резать буду! Тварь! Тварь! Тварь!»

Щелк… Щелк… Щелк…

Автомат молчал, и только безумный крик коменданта глушил треск разрывов, стелился с дымом над Луганью, летел с птицами в Киев, туда, где жирная, вечно пьяная свинья-президент отдавал приказы расстреливать непокорный Донбасс, стирая с лица земли его шахтерские города и убивая его людей, мирных и взявших в руки оружие…

Это там, в Киеве, пропитанном фашизмом, охмеленном укронацизмом, живут затхлой жизнью мюнхенского кабака!

Это там, в Киеве, бравые вояки АТО, убивавшие мирных граждан на Донбассе, ангажируют элитных проституток в элитные номера киевских гостиниц!

Это там, в Киеве, радостные вопли серой обывательщины «Слава Украйини!  Гэроям слава!», по поводу и без, на каждом углу, и когда появляются на улицах хмельные убийцы людей Донбасса!

Это там, в Киеве, местные князьки, сбежавшие из Донбасса, всей душой жаждут, чтобы народное восстание задавили, задушили, и неважно, кто и как это сделает, лишь бы это произошло поскорее, чтобы вернуться назад и грабить, грабить, грабить!

Это там, в Киеве…

А здесь, на Донбассе…

– Он хотел выбраться из погреба, – отворачиваясь от своих товарищей, говорил обгоревший ополченец. – Если бы на ляду не упала бы балка... Они были бы живы… Может быть... У них был шанс… Она и мальчонка задохнулись... А этот, – кивнул, – сгорел... Вон как... Наполовину... Заживо…

Матюгнулся…

Соседи причитали. Вокруг рвалось. И никто не обращал внимания на рыжего котенка, сидевшего рядом с погибшим ребенком. Он не мяукал. Он сидел. Просто сидел. Тихо. Зализывая небольшую ранку на передней лапке и безучастно, оглушенный, смотрел на людское горе.

И тишина обрушилась на Первомайск внезапно. Замолчали и люди, как бы окунаясь, погружаясь в эту долгожданную тишину. Лишь трещал догорающий пожар да хлопками лопались под напором холодной воды стены. Да мерно работали насосы. Но эти, как бы мирные звуки, не нарушали тишину.

– Марсик! Марсик! Иди ко мне! – звонкий голосок семилетней девчушки, нарушив тишину, заставил вздрогнуть людей.

Комендант подошел к девочке, присел перед ней. Взяв за руку, спросил:

– Марсик? Почему, доченька? Звать-то как тебя?

– Ася, – девочка посмотрела через плечо мужчины. – Павлик умер?

– Да, Настюша…

– Его убило?

– В дыму задохнулся…

– А моего папу убило…

– Сегодня?

– Нет. Когда самолеты летали…

Комендант обнял девочку, прижался щекой к ее щеке.

– И крестная Таня умерла? – прошептала мужчине на ухо.

– Да…

– А можно я Марсика заберу? Ему теперь не с кем жить…

– Забери, доченька, забери, – проглотив подступивший к горлу комок, ответил Малыш.

– Его Марсом зовут. Так бога войны раньше звали. Он в войну родился, и дядя Саша так его назвал... А тебя как зовут?

– Женя…

– Дядя Женя, а когда война кончится?

– Не знаю, доченька, не знаю…

– А если вы всех фашистов убьете, война кончится?

– Кончится…

–  Тогда убейте их всех быстрее!

– Постараемся, доченька... Домой отведи Настеньку, – поднимаясь, комендант посмотрел на рыжеволосую девушку в камуфляже.

Та подошла к девчушке. Присела рядом. Длинная коса, полыхнув на солнце огнем, свалилась с ее плеча.

– Как тебя зовут? – взяв девушку за руку, девочка доверчиво на нее посмотрела. – Меня Ася.

– Алена. Просто Алена, – грустно улыбнулась девушка.

– Алена, я Марсика возьму только…

Но Женя Малыш уже подавал котенка девочке:

– Не надо тебе идти туда, Настенька…

– Это потому что дядя Саша сгорел?

Малыш внимательно посмотрел на девочку. Как на взрослую. Кивнул.

– Как наши дети на войне быстро взрослеют! – с хрипотцой в голосе сказал поднявшейся девушке комендант, положив ей руку на плечо. – Изломанное, расстрелянное детство... Ладно, Рыжая, ты там... Ну, понимаешь сама…

Они пошли, взявшись за руки. Мимо изломанных деревьев. Мимо иссеченных осколками и поваленных взрывной волной заборов. Обходя воронки и срезанные осколками ветки. Девочка с рыжим котенком на руках и девушка-ополченка с автоматом на плече. Белокурые волосы девочки, отливая на солнце, казалось, образовывали нимб над головкой ребенка. Волосы ополченки словно горели огнем, и коса огненной плетью медленно колыхалась в такт ее шагам.

Белый нимб святости. Детский.

Огненный нимб мщения. Взрослый.

Подошедший к коменданту старый ополченец покачал головой:

– Ты это видишь, Малыш?

– Вижу, Петрович…

– Символично…

– Глупо! Глупо и тупо, Петрович! Они не должны быть на войне, эти... Наши дети. Наши женщины... Она... Она ведь так спокойно говорит о смерти, как... Как...

Комендант запнулся, не находя нужного слова. Махнул рукой. Продолжил:

– А эта? Молодая! Ей детей рожать надо, с ними нянчиться, а она... Помнишь, Петрович, как первый раз ее встретили?

– Та да, недели две назад... На горской... Тогда ее пытались задержать... Еще и Дед на нее наехал, хотел остановить... Куда там!.. Да и ты был хорош... – Петрович грустно улыбнулся. – Куда, мол, курица, прешься? Тебе, мол, еще мужиков рожать... А она…

– Она посмотрела, что ножом по горлу полоснула, сказала: «Чтоб было от кого рожать…»

– Ага, и полезла за пацанами под мины… Обезбашенная…

– Н-да... Что же это, Петрович, война с нами делает, а?

– Не мы ее начинали…

– Но нам ее расхлебывать!

– Нам…

– Не успокоюсь, даже если погибну, все равно приду в Киев, и вот этими вот руками живьем буду резать эту свинью Порошенко! По кускам! По кусочкам! Вот мое слово! – комендант перекрестился. – И вот мой крест!

– Женька, Женька, молод ты еще, себя не знаешь, – ополченец закурил. – Не будешь никого ты резать! Самое большее, за патлы ту свинью жирную притащишь сюда, на суд людской…

Комендант внимательно посмотрел на старика.

– Так оно и будет, Женя. Так и будет... Люди должны решать, что с этим упырем делать! Не мы... Решат в клетку посадить да по городам возить – их право! Решат убить – убьют. Камнями закидают, или палками забьют, или разорвут на кусочки... Их полное право! А мы – люди военные. И должны им это право обеспечить...

 

Первомайск, ЛНР, Новороссия. Центральный проспект после обстрела УА. Август 2014 года.

2.

Август... Пронесся над Первомайском артиллерийским смерчем. Посеял смерть и разруху. Пытался убить город. Но... Обломал зубы о стойкость ополчения и казаков. Удавился фатализмом первомайцев, презревших смерть ради свободы. А под конец, пропустив прямой в челюсть, был отправлен в нокаут наступлением ополчения Донбасса.

И сентябрь пришел в Первомайск перемирием и тишиной. Тишиной, которой мало кто верил.

Но пушки молчали. И даже автоматные очереди на передке редко-редко нарушали мирную тишину.

И сентябрь, заботливо и с энтузиазмом, самоотверженно и безвозмездно, стал восстанавливать разрушенный бездушным, безумным августом Первомайск. Восстанавливать то, что еще можно было восстановить. Спешил. Хотел все успеть, чтобы октябрь не обжег людей, выживших в августовской мясорубке, своим первым степным морозцем.

И люди выходили из подвалов, вылезали из погребов, возвращались в город. Из соседних городов. Из России. Из Украины. И восстанавливали. Квартиры. Дома. Школы. Расчищали городские улицы. Для себя. Для своих детей. Для жизни.

Сентябрь спешил. И верил, и не верил в мир, внезапно наступивший. Надеялся. Восстанавливал. Налаживал жизнь. И думал о будущем.

Поэтому и повел первомайских детишек в школы.

– Алена, а я уже в первый класс хожу! – навстречу рыжей ополченке выбежала из двора Настенька.

Девушка присела. Расставив объятья, поймала подбежавшую к ней девчушку. Поцеловала в щечки.

– Дай-ка, дай-ка я на тебя посмотрю, школьница, – отодвигая от себя Настю, Алена прищурилась и улыбнулась. – А я вот тебе гостинцев к школе привезла. И тетради. И ручки с карандашами. И даже портфель.

Девушка достала из «УАЗика» пакеты с подарками. Достала портфель.

– Нравится?

У Настеньки загорелись глаза: «Угу!»

– Ой, зачем ты, Алена? Не надо было! Нам же гуманитарку дали для школы…

Со двора, вслед за дочерью, вышла мать Насти.

– Глупости, Оль, – ответила девушка. – Мы же с Настенькой договорились, что теперь я ее крестная… – и, подмигнув девочке, спросила, – А где наш бог войны?

– А там, пошли покажу, в огороде, – засуетилась Настенька. – Он в траве спит.

А потом…

Нет, не потом, а почти сразу же за «Первым Минском». Через две недели предательского затишья…

...Сентябрь – убили. Подло. Цинично. Жестоко. Убили исподтишка. Восемнадцатого сентября…

Первая мина стеснительным свистом пришла в город. Разорвалась слабым треском. Словно извинялась. Перед людьми. Перед городом. Перед мирной тишиной. Перед сентябрем, давшим людям веру в мир, веру в конец диких оргий атошных вояк…

Убила. Сентябрь и себя…

И – тишина. Целые пять минут. Как извинение. Как недоумение. Как неуместность…

Люди, восстанавливавшие город, замерли на крышах, у окон, в домах и квартирах, на улицах, прислушиваясь, показалась или нет. Но – тишина, и люди, списав одинокий взрыв на шалость памяти, вновь занялись своими делами…

Шалость памяти... Как неудавшаяся шутка. Как параллельная реальность. Как дежавю. На что не стоит обращать внимание…

Ведь за первым разрывом наступила тишина. Подлая и успокаивающая. Уже не мирная. Но кто об этом думал?

И взрослые ремонтировали стены, окна, крыши. И дети играли во дворах. И матери готовили скудный обед осажденных горожан. И…

Понеслось! Двадцать семь мин... После пятиминутного затишья... Вразброс... Бесцельно... Как бог на душу положит…

Убитый сентябрь. Убитая вера. Воскресшая ненависть. Гражданских. Военных. И запись. В тетрадке. Нетвердым почерком – детской рукой. «Боже, пошли атомную бомбу на Украину! За маму и бабушку! Их сегодня убили. Но ты, наверно, это уже знаешь»…

И пришел октябрь. В наспех подготовленный, поднимаемый из руин город. Дневным тепленьким солнышком. Ночным слабеньким морозцем. И утренней белью инея.

Но уже не было мира. И казалось, напрасны старания и мечты, стремления и мысли о будущем. Вновь фатализм и…

Надежда…

Она обозлилась. Остервенилась. Облачилась в ратные доспехи. Но…

Поверила в ноябрь и в рассказанную пришлыми сказку…

В ноябрь...

Ноябрь Жестокий...

Он дал надежду выборами. Но не оправдал ее: надежду расстреляли третьего ноября...

И уже никакого мира! Совершенно!

И Украина плевалась металлом и собачьей ложью. Убивая, закатывала глаза. В недоумении. В негодовании. Как, мол, они еще стоят?! И с усердием хлебопашца-селянина щедро сеяла смерть и разрушения.

И там, за пределами двух народных республик, всем было начхать на страдания, боль, слезы и смерть свободолюбивых людей, неожиданно осознавших, вспомнивших, что они – гордый и непокорный народ, что они – русские, что они – шахтеры и потомки сорвиголов Булавина, Примакова, Ворошилова, что их деды-прадеды растоптали нацистскую гниль в Берлине и провели дезинфекцию Восточной Европы.

Вспомнили! И не стали на колени! Перед новым фашизмом! Перед воскресшим ублюдочным украинским нацизмом!

– Смотрите! Смотрите все! – кричал, остервенясь, Женя Малыш. – Все смотрите! Все, кто с фашистами в десна лупиться готов! Вот оно, ваше перемирие!

Кричал... После многочасового артобстрела... С восьмого на девятое декабря... Перед самым подписанием перемирия с Украиной... Подлой! Фашистской!

– Вот оно, ваше перемирие! С партнерами! Твари! Твари конченые! Вот, отец двоих детей! Вы, тварье, будете их кормить?! Или воскресите детям отца?!

А под брезентом лежал растерзанный бетоном и металлом человек…

Работали краны. Работали казаки. Работали гражданские. Разбирая завалы убитых и раненых домов…

А рыжая ополченка носилась на «УАЗике» по городу. В поисках своей названой крестницы. И не могла найти.

– Доченька, съехали они. За день съехали. Как чуяли. Вишь, что от хаты ихней осталось? Одни кирпичики, – говорила старуха, соседка. – А у меня хвлигель целехонек. Я в нем в погребце сидела. А дома, как и не было... Вишь, доченька, что оно деется... Да ты не кручинься. Ты в комендатуру заглянь. Мож, знают они там, где твои-то заделись…

В комендатуре не знали, и носилась ополченочка по городу, спрашивая у людей, видел ли кто белокурую девочку с мамой и с рыжим котом. Но никто ничего не мог сказать. И отчаяньем рвало сердце. И душила злость. И ненависть текла слезами. И безрезультатное круженье по городу с каждым часом убивало надежду…

– Слышь, Санек, в который раз здесь проходим, а котяра не затыкается, орет, что в марте…

– Мож, гуляют?

– Да какой там! Людей здесь с августа нет. И животине откуда здесь взяться?

– Да черт их знает! Лазят бездомные… Мож, спокойнее им тут…

– Ага. Особенно, вчера было. Весь квартал еще дымится, да благо, что никого здесь нет…

– Ну, Димон, не знаю тогда. Орет, и пусть орет. И черт с ним! Нам-то какая печаль?

– Дак, мож, раненый? Жаль животину-то…

– Давай на круг. Ребят предупредим и придем посмотрим, где тот черт орет и что с ним…

– Добро…

Казачий патруль уходил, а вослед ему несся истошный котячий крик. Словно сама душа – живая, но израненная – плакала и молила о помощи…

Зимний день несется на космических скоростях, и уже вечер укутывает сумраком истерзанный украинской армией Первомайск.

Первомайск первого дня декабрьского перемирия... В которое никто уже не верил…

Прошло более часа, когда ребята вернулись к тому месту, где слышали вой кота. Но разбитый квартал молчал – только мертвые, не единожды убитые руины.

– Сдох или ушел…

– Да нет же, Дим, смотри! – казак, обшаривая фонарем развалины у дороги, лучом света внезапно наткнулся на рыжего кота у обочины.

– Вот стервец! – удивился Димка. – Молчит, чертяка! Кис-кис. Иди сюда, рыжий.

В ответ кот устало, надорванным голосом, заорал. С трудом поднялся. И, прихрамывая на переднюю лапу, тяжело побрел в руины.

– Рыжий! Стой! Куда?! Санек, ну, че ты стоишь?! Бежим ловить! Уйдет же!

– А на кой? Жив, и слава богу. Пошли дальше…

Кот, словно почувствовав, что люди вот-вот уйдут, остановился, повернул к ним морду и заорал. Призывно. Жалобно. Истошно.

– Саш, зовет он нас, что ли? – удивился казак.

– Похоже на то, брат... Пошли, что ли, за этим чертом рыжим…

И люди пошли за котом, а он, держась от людей в нескольких метрах, повел их через руины. По кучам битого кирпича. По изломанным плитам перекрытия с торчащей из них арматурой. По останкам разбитой аппаратуры и мебели. По раскиданным обгоревшим вещам. По пеплу…

– Черт! Он же нас через квартал ведет! На ту сторону!

– Там нет патрулей…

– А люди?..

И казаки ускорили шаг. Насколько это было возможно в руинах…

Светили себе под ноги. Светили на кота. Но все равно кот неожиданно исчез. В направленном на него луче света.

– Черт! Кис-кис. Где ты, чертяка? Кис-кис…

Откуда-то из руин, будто из-под земли под ногами казаков, послышался жалобный «няв». Просящий. Зовущий. Ждущий.

– Рыжий черт, ты где?! Куда ты здесь нырнул?

Ребята фонарями обшаривали руины вокруг себя, откидывали кирпичи и битый шифер, заглядывали в щели, но куда подевался кот, так и не могли понять.

Неожиданный «няв» прямо в лица, когда казаки пытались сдвинуть кирпичный куб…

От неожиданности ребята вздрогнули, матюгнулись…

Сашка схватил фонарь, и в луче света, между кучей битого кирпича и обрушенной плитой перекрытия, как бы вися в воздухе, торчала голова Рыжего, как его окрестили ребята. «Няв», и голова исчезла под плитой.

Казаки засуетились. Быстро раскидывали кирпичи. Выгребали руками бой и мусор. Подкапывались под плиту. Как кроты…

Час работы, и вот уже виден бетонный пол. Погреблись еще немного, и Димка, как самый худенький, едва протиснувшись под плитой, посветил фонарем в щель, в которую, скорей всего, и нырнул Рыжий. Но кроме засыпанных боем и хламом ступенек в подвал, ничего не видел.

– Эй! Есть кто живой? Ау!

Занявчал кот. И сразу же женский голос. Уставший. Охрипший. Обрадовавшийся.

– Есть, родненький, есть! Здесь мы! С дочкой! Мне только вот ноги придавило, а она – целехонька!..

Темень зимнего вечера. Свет фар. Работающий кран. «Скорая».

Казаки. Эмчеэсники. Комендант Первомайска.

Разбирают завал.

Рыжая ополченочка, как и все, работает на завале.

–Ты как здесь? – заметив ее, спросил комендант.

Та, разгибаясь, показала на рацию в разгрузке.

– Зачем? Медиков и без тебя здесь …

– Крестница там моя... Наверно… Скорей всего…

– Настенька?

– Да…

– Понятно…

Убрали плиту. Срезали арматуру. Очистили от боя проход. Зашили досками разбитый плитой лестничный пролет…

Комендант, рыжая ополченка, казаки-«первооткрыватели» и эмчеэсники с носилками и инструментом опустились в подвал.

Луч фонаря. В черноте подвала. Выхватил шкаф. Старый. Добротный. Женщину с землистым лицом. Девочку. Сидящую рядом с матерью.

В луч света, прихрамывая на переднюю лапу, из-за шкафа вышел кот. Рыжий. Пушистый. Примружив глаза, довольный, посмотрел на спасателей…

– Мы за водичкой пошли. Оно вроде как тихо стало. А уж назад как шли, обстрел вновь. Сюда только и успели спрятаться. А оно как гахнет рядышком. Земля из-под ног и ушла. Очнулась, а ноги-то придавило. И темень жуткая. Думала, заживо здесь захоронены будем. Да вот Марсик, молодец, помощь привел... Вы канистры посмотрите, пожалуйста. Воду возить в чем-то надо ведь…

– Нескоро, мать, ты воду возить будешь. Ноги-то сломаны у тебя…

– А когда пошли-то?

– Та днем еще…

– Полтора суток… Сука, Порошенко! Гнида гнойная! Ты за все нам ответишь! Сполна!..

– Ну, бог войны, спасибо тебе, дружище! За службу! За дружбу! Спасибо, братишка!– Женя Малыш, комендант Первомайска, потерся лицом о мордочку кота. – Спасибо, друг, за преданность!

Передал кота в «Скорую». Настеньке.

– Геройский у тебя кот, доченька! С ним вы не пропадете…

– Ничего, подруга, все будет хорошо. Не волнуйся только. Гляди, какая у тебя Настёна крепкая: сколько в подвале просидели, а у нее ни соплей, ни чиха! Я ее к друзьям в Ирмино отвезу. Хорошая семья. Добрые люди. Примут, как свою. Отпоим. Откормим. В школу там пойдет. А ты не волнуйся здесь. Лечись. Поправляйся. Выздоравливай. А мы тебя навещать будем. Стаханов – не Первомайск. Здесь поспокойнее будет. И за Рыжего не беспокойся. Будет с Настёнкой жить: места хватит на всех…

После нескольких часов операции, Ольга, с загипсованными ногами, бледная, осунувшаяся, лежала на больничной койке. Рядом, на стуле, сидела рыжая ополченка. С другой стороны, держа мать за руку, на постели сидела Ася. В головах у Ольги, прищурившись, рыжий кот Марс мурчал, мурчал, мурчал…

Первомайск, ЛНР, Новороссия. Район ЭМЗ после обстрела УА. Август 2014 года.